Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести
Обер-ефрейтор, не разжимая крепко сомкнутого рта, отрицательно покачал головой.
— Тогда найдите сами фотографию вашей жены! — сдерживая гнев, с омерзением протянул пленному всю пачку Панфилов и терпеливо ждал, пока тот, наконец, нашел среди порнографических открыток изображение своей жены.
— Эта, — еще глуше проговорил обер-ефрейтор. Панфилов посмотрел на него в упор, и тот, не выдержав этого презрительного, уничтожающего взгляда, съежился, с его лица сошла чванливая надменность, оно стало тупым, жалким.
— И дети есть? — едва сдерживая себя, продолжал допрашивать Панфилов.
— Есть, трое.
Генерал забарабанил пальцами по кромке стола, перевел взгляд на начальника разведки и спокойно приказал:
— Уведите это... животное.
Пленного увели. Панфилов подошел к окну, отодвинул плащ-палатку и открыл форточку. Так он стоял минуту-другую, глубоко вдыхая свежий воздух, потом, подойдя к Серебрякову, положил на плечо ему руку:
— Так вот они зачем пришли, Иван Иванович... Покорить Россию, раздавить «туземные окраины»... Мы им припомним эти «туземные окраины»... я им припомню «дикую дивизию». Не они в Москве, а мы будем в Берлине, — яростно сжал он кулаки.
Первый раз видел начальник штаба своего генерала в таком гневе и молчал. Его тоже жгла сейчас ненависть.
Панфилов подошел к столу, но, словно не найдя себе места и дела, заложил руки за спину и вновь обратился к Серебрякову:
— Иван Иванович, скажи мне, разве можно уничтожить то, за что веками боролся народ?.. И в тюрьмы бросали нас, гнали на каторги и виселицы. А война гражданская? И все это для жизни... И потому победили. — Он умолк, ему не хватило слов для выражения мысли. Он вопросительно смотрел на Серебрякова, совсем седого, мужественного.
— Невозможно этого сделать, — ответил Серебряков, — невозможно, Иван Васильевич.
— Партия... партия большевиков научила нас и жить, и бороться за эту жизнь, и никто уж нас не заставит сойти с пути, — повысив голос, продолжал Панфилов. — Неужели немцы так одичали, оскудели умом и превратились в живые автоматы? Ведь были же и у них люди!
Генерал был так взволнован, что явно не находил себе места. То подходил он к столу, то отодвигал с окна плащ-палатку и слушал, как воет снежный ветер, то, широко расставив ноги и заложив руки за спину, задумавшись, стоял посреди комнаты.
— Впрочем, праздный это вопрос... сейчас. Придем в Германию — увидим.
Серебряков сразу оживился с последними словами генерала. Он почувствовал, что тот «переболел» и снова стал обычным и деловым.
— Во всяком случае, Иван Васильевич, работа там предстоит никак не легче теперешней, — бодро отозвался он.
— Потруднее, потруднее, дорогой мой, — вторил ему генерал и вдруг, словно вспомнил что-то важное, торопливо закончил: — Да, что там эти пленные наговорили? Принесите-ка показания.
Оставшись один, он внимательно перечитал опросный лист, недовольно сдвинул брови и, вызвав начальника разведки, возвратил документ:
— Отправьте пленных в штаб армии. Там эти залетные птицы нужнее. Раздобудьте мне такого «языка», который подробно сможет рассказать о противнике, сосредоточенном сейчас против нас... Ну, а я к артиллеристам.
7
В комнате жарко натоплено. Тесно. Душно. Панфилов сидел в полушубке, стянутый ремнями, только ворот расстегнул. Изредка он поглаживал густой барашковый мех отворотов — ворсинки щекотали ему шею и подбородок.
— Неплохо дерутся артиллеристы, неплохо, — строго говорил Курганову генерал, — не могу сказать, что плохо. Но людей надо беречь. Надо уметь беречь.
Подполковник слушал стоя.
— Да вы садитесь, — видимо, не первый раз приглашал Панфилов, потому что в голосе его прозвучало легкое раздражение.
Он перевел взгляд своих узких темных глаз на комиссара полка, минуту молчал, словно подыскивая слова.
— И вы тут повинны, товарищ Ляховский, есть у вас напрасные жертвы. — Он с нескрываемой досадой сдвинул короткие жесткие брови, недовольный словом «жертвы» и, может быть, и тем, что вынужден так говорить о тех, кто еще недавно жил, боролся, надеялся и сегодня жить.
— Фашисты беснуются. Это меня радует, — продолжал он, поглаживая отворот. — Им хочется раздробить нас на мелкие группки, но орешек оказался не по зубам. — В глазах у Панфилова вспыхнули веселые огоньки, сдержанная улыбка помолодила лицо. — «Дикими» нас окрестили.
Курганов воспользовался минутной паузой и тем, что Панфилов подобрел, сказал:
— Не оправдываюсь, но когда дивизиону приходится поддерживать два стрелковых полка... и в таких боях... потери будут.
Панфилов, как от боли, сморщился, и взгляд его пронизал подполковника, будто он разглядывал его душу.
— Вы меня прекрасно поняли. Курганов. Да, и стоять насмерть, и не умирать. На этом мы и договоримся. Кстати, орудия тоже незачем без толку под удар ставить. Пока, — он сделал особенное ударение на слове «пока», — нам никто нового оружия не даст. Да мы и не имеем права требовать. Единственное, что я вам разрешаю и требую, — пополнить утраченные орудия за счет немецких. К такому средству пополнения, насколько мне известно, вы еще не прибегали.
Генерал распахнул барашковые полы, ему стало жарко, но не хотелось снимать полушубок — скоро в дорогу. И решив, что все, за чем он приехал в штаб артиллерийского полка, выяснено, Панфилов приподнялся, минуту стоял молча, потом снова сел.
— Вот что. При существующем соотношении сил — и в людях, и в технике — для нас неизбежны временные отходы. Вот почему я всегда даю запасные позиции. Я хочу... я требую, товарищ подполковник, чтобы каждый новый запасной оборонительный рубеж знали все — начиная от вас и кончая каждым бойцом. И тогда, как бы нас ни раздробили, сегодня, завтра мы снова все станем непреодолимой преградой на пути немцев. Не ясно ли это?
Панфилов поднялся и решительно закончил:
— Мы все верим... верим в победу над врагом и понимаем друг друга. Отдавая подобные приказы, я, как мне кажется, поступаю правильно... Ну, а теперь давайте посмотрим, как орудия на лыжах кататься будут. Добрый снежок выпал.
Пока они добирались до огневых позиций, там уже закончили опробование лыж.
Макатаев выбежал навстречу генералу. За его спиной — орудие на лыжах и строй бойцов. Высоченный Соколов стоял впереди, вытянувшись. Генерал поздоровался с каждым за руку. Потом внимательно, до мельчайших подробностей осмотрел металлические лыжи, крепления, тормозное устройство.
— А ну, прокати, — приказал он ездовым.
Кони дружно натянули постромки, пушка легко тронулась с места и плавно заскользила по снежной целине.
— Ну как, Курганов, хороши?
— Идут, — сдержанно ответил тот и вдруг неожиданно скомандовал: — Налево, кругом, рысью марш!
Легкий снег взвихрился, на повороте орудие занесло, но оно не потеряло равновесия, и тогда Курганов еще громче крикнул:
— Галопом!
Ездовые пустили коней в галоп и, повинуясь новой команде, сделали крутой поворот, и тут орудие, накренившись на правую лыжу, начало опрокидываться. Соколов, не выдержав, крикнул:
— Вперед, ровнее! — И орудие приобрело прежнее положение.
Соколов посмотрел на генерала победоносно и, не в силах сдержаться, проговорил:
— На лыжах и в лесу не застрянем, товарищ генерал.
— Вот... вот, — одобрительно кивнул головой Панфилов, — правильно, не застрянем.
— Наступать сподручнее, — не унимался Соколов.
— Сподручнее, — совсем повеселев, поддакнул Панфилов. — А ты, значит, наступать собираешься? — спросил он Соколова.
— А как же, товарищ генерал, — орудия у нас теперь в порядке, сами мы... — он восхищено хлопнул по новенькому добротному полушубку толстыми меховыми рукавицами и закончил: — Мы — тоже одеты, сыты, чего ж еще?
Генерал смотрел куда-то вдаль, мимо Соколова, словно прислушиваясь к легкому полету снега.
— А вот навалится он на тебя танками, а сверху бомбами накроет, тогда как?
— Когда танки, товарищ генерал, бомбы ни при чем, — ответил Соколов. — Теперь уж выдержим. Знаем и с танками войну. Стреляные.
— А все ж, поди, страшно? — не унимался Панфилов.
Соколов ответил не сразу.
— Нет, в бою не страшно, а вроде как-то холоднее станет, да и то сначала, а потом ничего.
— Страшно-то оно страшно, — решил подать голос Забара, — да не боязно. На медведя тоже вроде страшно идти, а идешь.
— Немец похитрее медведя и покрепче в танке-то.
— Так и встречаем его не гладкостволкой да кинжалом. Вот она! — любовно провел Забара ладонью по хоботу орудия. — И еще бронебойный в придачу. Не сплошай сам, а она не подведет.
— Ну, а вдруг сплошаешь?
— Так ведь кто душой слаб, тот сплошает. А мы крепки, совесть у нас чиста. Чего ж плошать?
— Вот это правильно, — довольный ответом заряжающего еще больше оживился Панфилов, — сильный духом — всегда победит!.. Так не сплошаем? — после паузы обратился он ко всем.
